Джудит Хаббэк | Депрессивные пациенты и Coniunctio

Вступительное слово и краткий обзор темы

Эмпирическое ядро данной работы сложилось из историй жизни и терапии шести пациентов. Во время их младенчества или более позднего детства их матери пребывали в тяжелой депрессии. И это то, что объединяет этих шестерых людей. Кроме того, они проходили аналитическую терапию у одного и того же аналитика, которым являюсь я. С годами я ощутила нарастающее желание разобраться в том, что именно позволяет человеку выходить из длительных депрессий. Мне бы хотелось обозначить какой-то один конкретный фактор из числа тех, которые часто исследуются и обсуждаются в отношении природы, проявлений и лечения депрессии. Я думаю о факторе, игнорирование которого могло бы стать большим недостатком, тогда как учёт которого может позволить пациенту в ходе терапии стать менее подавленным, реже оказываться в подобных состояниях и реже ощущать себя парализованным; внимание к этому фактору также может помочь человеку быть менее агрессивным по отношению к другим и способствовать развитию по-настоящему питающего чувства собственного Я. 

Депрессия как форма плохого самочувствия и как клинический синдром или болезнь известна уже тысячи лет и описана множество раз как теми, кто от неё страдает, так и их врачами. Здесь невозможно дать точное или краткое определение депрессии, в частности потому, что я не психиатр, и потому, что все авторитетные авторы согласны с тем, что существует широкий спектр симптомов и признаков депрессии. 

На одном конце этого спектра депрессия является естественной реакцией на болезненные эмоциональные переживания, на тяжёлую утрату и одиночество, на физическое нездоровье или приближение смерти — это свойство, присущее состоянию человека. В крайней меланхолической или патологической части спектра такое изменение настроения принимает радикальную форму и продолжается длительное время. Если бы мы нашли время внимательно прочитать (а не просто просмотреть) книгу "Анатомия меланхолии" Роберта Бертона, впервые опубликованную в 1621 году, а также изучить современные учебники по психиатрии, мы бы смогли в полной мере оценить разнообразные аспекты депрессивной картины, и как с точки зрения самоанализа, и как юнгианские психотерапевты.

Основными признаками депрессии являются:

1. изменение настроения в сторону грусти, апатии и ощущения одиночества;
2. негативная или иная оскорбительная самооценка, самообвинения и самобичевание; 
3. регрессивные желания, желание убежать, отрицать, спрятаться, умереть; 
4. плаксивость, раздражительность, бессонница, потеря сексуального влечения; 
5. низкий уровень общей активности, утрата решительности и других способностей эго, иногда повышенный уровень тревоги, страха или возбуждения. 

В этой статье у меня нет возможности описать или определить в психиатрических терминах, от какого именно вида депрессии страдали матери пациентов, о которых я пишу, например, были ли это эндогенные депрессии, реактивированные в период младенчества их ребенка; более важной общей чертой является то, что матери пережили серьёзную личную потерю, утрату, от которой, как оказалось, они не оправились. Ни одна из матерей не была госпитализирована; а у всех пациентов было гораздо более чёткое представление о депрессивных настроениях, чем о каких-либо промежуточных маниакальных состояниях, которые могли бы иметь место; самоубийство одной из матерей, несомненно, оказало самое глубокое влияние на жизнь её дочери. Проявления депрессии у самих пациентов будут раскрыты по ходу данной статьи.

В данной статье я развиваю следующие идеи: от своей депрессивной матери младенец или маленький ребёнок впитывает сильные негативные архетипические образы, число и мощь которых превышает допустимые пределы, особенно если мать пережила тяжелую утрату и всё ещё охвачена гневом и печалью, вследствие чего она не может посвятить себя ребенку и искренне улыбнуться ему. Такой младенец не получает достаточного подтверждения того, что он любим, на том этапе его жизни, когда этот опыт особенно необходим для развития здоровой веры в себя, основанной на достаточно прочном внутреннем чувстве того, что в нём самом и в окружающем его мире присутствует больше развития, чем разрушения. Чтобы изменить установки, сформированные на основе раннего внутреннего и внешнего патологического опыта, аналитик делает себя доступным для развития отношений, в рамках которых может произойти ряд конъюнкций: если на уровне объективной психики, проявляющейся в аналитике, существует устоявшаяся конъюнкция внутренних образов, и если пациент способен идентифицироваться с этим внутренним целителем, чьи шрамы могут быть всё ещё хорошо видны, то таким образом находит подтверждение именно то, что описывают архетипические структуралистские концепции и результаты исследований школы развития.

Я говорю не просто о потребности пациента (цитируя Юнга) «убить символическое представительство бессознательного, то есть своё собственное мистическое соучастие (participation mystique) с животной природой... Ужасную Мать, всепожирающую и разрушающую, и символизирующую, таким образом, саму смерть» (CW 5, параграфы 504-506). Пациенту с депрессивной матерью действительно необходимо выйти из бессознательной идентификации со своей матерью из-за убийственного качества её депрессии и перестать включаться в её гнев и печаль. После процитированного выше отрывка Юнг добавляет в скобках следующее замечание: «Я помню случай одной матери, которая относилась к своим детям с неестественной любовью и преданностью, удерживая их, тем самым, при себе. На стадии климакса она впала в депрессивный психоз и бредовые состояния, в которых она видела себя животным, в частности волчицей или свиньей. В своем психозе она стала символом всепожирающей матери». И, следуя этой клинической виньетке, он продолжает: «Истолкование в родительских терминах является, однако, простым оборотом речи. В действительности, вся драма имеет место в собственной психике индивида, где «родители» — вовсе и не родители, а лишь их имаго: они являются репрезентациями, возникшими из конъюнкции специфических родительских качеств и индивидуального характера ребенка» (там же, п. 505).

Если вместо термина participation mystique мы будем употреблять понятие бессознательной идентификации, то я могу согласиться с тем, как Юнг использовал этот термин Леви-Брюля. Многие авторы после Юнга использовали понятие participation mystique в более упрощенном смысле, чем это делал он, по крайней мере, в процитированном выше отрывке. И очень жаль, что фраза антрополога Леви-Брюля слишком часто использовалась и искажалась, когда, возможно, психологические понятия проекции, интроекции, идентификации и трансцендентной функции гораздо лучше служат нашим целям. Идентификация с теми структурами в аналитике, которые были развиты им в результате работы над инстинктивной "животной природой" в себе, может происходить и происходит в терапевтических отношениях; проекции и интроекции могут быть обнаружены и описаны. Я считаю их чудесными, но не мистическими. Пациент с депрессивной матерью страдает от глубокой нарциссической раны. В этой статье я развиваю мысль о том, что такие пациенты получают большую - возможно, существенную - пользу от того, что аналитик в полной и равной мере опирается как на знания стадий развития, так и на собственный внутренней поиск гармонии, coniunctio.

Из приведенных ниже кратких описаний пациентов (их имена вымышлены) видно, что характер и качество депрессивных реакций их матерей на потерю мужа или ребенка охватывает весь возможный спектр проявлений: параноидальные, маниакальные, анимусные, шизоидные, замкнутые, мрачные, агрессивные, навязчивые и суицидальные. Некоторые из этих пациентов сами создавали образы или позволяли образам появляться уже на ранних этапах анализа и без усилий, другим это давалось с трудом и намного позже. Они также различались по своей способности фантазировать в переносе и видеть сны. Каждый из них страдал от обеднения внутреннего мира. 

Антон

Отец А. бросил мать А., когда тот был совсем маленьким; точный возраст неизвестен. Эта лишённая поддержки женщина всю оставшуюся жизнь страдала от депрессии и самообвинений, которые стали её реакцией на эту потерю. Помимо того, что А. (который стал моим пациентом в среднем возрасте) должен был научиться жить с такой матерью, он, несомненно, унаследовал некоторую способность своего отца отказываться от эмоциональных обязательств. В возрасте шести лет его вместе другими учениками эвакуировали из большого города на время Второй мировой войны. Во время эвакуации он проживал в нескольких семьях, которые по-разному обращались с ним, в том числе и очень плохо. Его родительские имаго, конечно, были очень спутанными. Он относился к другим людям настолько отстранённо, насколько это было возможно. Практически вся гамма проявлений появилась в переносе: от бредовой идеализации до дистанцирующей холодности и разрушительной ненависти. Доверие и уверенность в себе росли медленно, и этот процесс проходил через множество удручающих стадий.

Белинда

Отец Б. исчез ещё раньше, чем отец А.; она считает, что ему не сообщили о её рождении, и, возможно, он даже не знал, что она вообще была зачата. Всё детство её мать страдала от этой важной для неё объектной потери; она была одной из потерь в череде других более ранних утрат. Как мать она, по-видимому, не смогла достаточно освободиться от своих собственных нарциссических ран, чтобы передать своей дочери (моей пациентке) прочное ощущение собственного Я, способствующего формированию веры ребёнка в самого себя. Затяжные периоды самообвинений, депрессии и навязчивая чистоплотность матери были частично интроецированы дочерью; в какой-то мере, однако, ей удалось от них защититься и защитный маневр был довольно успешным. Возможно, он стал результатом того, что дочь унаследовала от своего отца способность к самозащите, которая, по всей видимости, заключалась в оттеснении "женщины" на второй план. Но анализ, по мере его продвижения, показал, насколько сильной была её мать, одновременно раненая и наносящая раны. 

Виктория

В. была младшей из двух детей, ей шёл четвёртый год, когда брак её родителей потерпел крах. Её мать так и не простила отца за потерю не только экономической поддержки, но и, что ещё опаснее, личного счастья. Мать считала себя глубоко обиженной и оскорбленной, но и отец тоже был глубоко ранен и лишен возможности общаться со своими детьми. В., моя пациентка, выросла с агрессивно-депрессивной матерью и отсутствующим, редко упоминаемым, невнятным отцом, по которому она всё равно тосковала. Некоторое время депрессия В. носила параноидальный характер. Защитные механизмы самости (Fordham, 1974) были жёстко структурированы, и в начале анализа способности В. к воображению и символизации были заблокированы.

Грегори

Г. был первым из трёх детей во втором браке его матери: у неё также были старшие сыновья-близнецы, родившиеся в браке, распавшемся по причине, неизвестной Г. Интенсивные эротически окрашенные отношения матери с Г., когда он был ребенком, её раздражённое отношение к жизни, постоянное принижение как близнецов, так и отца Г., а также ряд физических заболеваний, вероятно, указывают на длительную депрессию. Между двумя браками мать состояла в отношениях с таинственным и пленительным мужчиной. Похоже, что она не оплакала ни неудачу своих первых отношений, ни разочарование в таинственном мужчине, и жаловалась по поводу своего брака. Г. был очень тесно связан с ней и в один прекрасный день в раннем возрасте решил, что он гомосексуалист. Он не отступал от этого решения: оно означало для него, что он не просто обычный или заурядный человек, как его отец, – он будет необычным, любовником своей матери. Сам он не был подвержен депрессии, но связь с матерью сдерживала его психическое развитие. Мать, насколько я могу судить, не смогла отгоревать потери, произошедшие до рождения Г. 

Доминик

Мать Д. потеряла первого ребенка, когда ему было около восьми месяцев, ещё до рождения Д. И хотя не было убедительных доказательств в пользу того, что Д. был "замещающим ребенком", его настойчивое убеждение в том, что у него нет своей собственной настоящей личности, упорно сохранялось в течение многих лет. Депрессия его матери была настолько глубоко интроецирована, что меланхолия держала его крепкой хваткой. Он много знал о потерях других значимых мужчин, которые имели место в жизни его матери и бабушки по материнской линии. Эти мужчины либо внезапно умирали, либо были убиты на различных войнах. В анализе проекции переноса были интенсивными, жестокими, холодными, преследующими и полными зависти; аффект контрпереноса был неизбежен. Но, как и в случаях А. и Б., у Д. было внутреннее тепло, которое, как бы сильно он ни пытался отгородиться от него посредством расщепления, всегда рано или поздно прорывалось.

Евгения

Мать Е. была вынуждена покинуть страну, в которой родилась и выросла, в подростковом возрасте, когда её родители оказались беженцами. Эта женщина, очевидно, так и не смогла полностью смириться с потерей родины: она дала всем своим детям, Е., её братьям и сестрам, имена, которые имели явно иностранное звучание для той страны, где они жили (Австралии). Е. не могла отождествлять себя с матерью, которая всё ещё скорбела, вечно тоскуя по невозможному. Она приехала в Англию. У нее развилась нервная анорексия средней степени тяжести; несмотря на соматизацию материнского комплекса, она довольно успешно начала аналитическую терапию. Но депрессия её матери бросала тень на все попытки Е. завязать отношения с мужчинами или женщинами. Реакцией на моё предложение сделать её анализ более интенсивным, что продвинуло бы её на другую ступень и способствовало бы более глубокому уровню вовлечённости, затронув лежащие в основе архетипические структуры, стало её внезапное бегство туда, где всё ещё жили её родители, как можно дальше от меня: на другой конец света.

В интересах аналитической теории было бы удобно, если бы можно было указать на какой-то специфический фактор, характерный для этих людей, который, по-видимому, сделал их особенно предрасположенными к идентификации со своими матерями и присваиванию проекции травмированного Я матери. Например, можно было бы предположить, что решающее значение могло иметь то, на каком этапе жизни пациенты лишились матери: произошло ли это в первый год жизни или на одной из более поздних стадий развития, например, на Эдипальной, когда доминирует архетип инцеста. Однако в их случаях это произошло в разное время. Ещё одним возможным фактором мог бы быть тип личности; все они, конечно, были более интровертированы, чем экстравертированы, но с точки зрения классической юнгианской типологии я не могу обнаружить никакой значимой взаимосвязи с какой-либо из четырех функций. 

Другое предположение, к которому я склоняюсь (но оно носит спекулятивный характер) заключается в том, что характерологическая особенность матери и отца, в соответствии с которой каждый из них был одновременно и жертвой, и агрессором, была унаследована сыном\дочерью. Фактор агрессии-пассивности способствовал идентификации ребенка с имеющимся родителем, а именно с матерью, у которой синдром жертвы/агрессора нашёл выражение в форме депрессии. Этот фактор был бы несколько утончённой версией хорошо известной защиты идентификации с агрессором. Тема идентификации нуждается в более подробном рассмотрении, чем это возможно в рамках настоящей статьи: во всестороннем исследовании с клиническими примерами.

Чувство собственного Я, нарциссическая нехватка и депрессия

Многие аналитические психологи изучали самость как в том смысле, в котором Юнг использовал этот термин, так и как чувство собственного Я, самоощущение или опыт бытия собой. Более того, изначально психоаналитический (фрейдистский) термин "нарциссизм" в настоящее время чаще используется аналитическими психологами в исследованиях, связанных с юнгианской Самостью и первичной самостью, чем в работах самого Юнга. (См., например, Ledermann, 1982; Gordon, 1980; Humbert, 1980; Schwartz-Salant, 1982; Kalsched, 1980; и Jacoby, 1981). Изучение нарциссического расстройства личности идёт быстрыми темпами в рамках современной юнгианской системы координат. Юнгианцы также обращаются к постфрейдистским размышлениям Кохута и Кернберга. В ходе анализа депрессивных пациентов я пришла к выводу о том, что между нарциссической неудовлетворенностью в младенчестве и депрессией в зрелом возрасте существует чрезвычайно тесная связь. Если будут проведены дальнейшие аналитические исследования различных групп депрессивных взрослых, то мы сможем прийти к более глубокому пониманию того, как именно связаны эти два вида страдания. 

Депрессивный пациент, чья мать не была подвержена депрессии, приносит своему аналитику материал, который в основном является его личным. Того же, чья мать, как известно, находилась в депрессии, когда он был совсем маленьким, аналитику следует слушать так, чтобы попытаться вычленить плохое внутреннее самовосприятие матери из фантазий пациента о себе самом. Опираясь на проявления переноса и анализ контрпереноса, можно с успехом, хоть и медленно, преодолевать встречные течения идентификаций. В данном случае нас интересует нечто большее, чем привычная работа, направленная на формирование у пациента возможности отделиться от своей матери и установить твёрдые (но не жесткие) границы между собой и каждым последующим представителем первичного объекта, первого партнера. Скорее, наше внимание сосредоточено на анализе его фантазий о внутренней жизни матери. Их нельзя считать полностью вымышленными или "просто" субъективными. Знакомство аналитика с собственной внутренней жизнью и готовность косвенно использовать эти знания в своей работе будет основным фактором для эффективного анализа пациента. Аналитик должен быть смелым и находиться в достаточном контакте со своей собственной остаточной депрессией или депрессивными фазами, и в то же время иметь достаточно хорошие границы, чтобы дистанцироваться от своих депрессивных тенденций, чтобы пациент мог использовать их в переносе на символическом уровне.

Символическое отношение и подход (Hubback, 1969) к пациенту, чья мать страдала депрессией, предполагает учёт влияния окружающей среды, определённых задач развития и архетипической предрасположенности. Юнг писал, что "появление образа матери в любой момент времени не может быть выведено только из архетипа матери, но зависит от бесчисленного множества других факторов" (CW 9i, параграф 155). Юнг также настаивал на том, что «архетип — это сам по себе пустой, формальный элемент … a priori данная возможность определенной формы представления. Наследуются не представления, а формы, которые в этом отношении в точности соответствуют также формально определенным инстинктам».  В другом отрывке Юнг писал: "...содержания аномальных фантазий только отчасти соотносимы с матерью индивида, при этом они очень часто содержат ясные и недвусмысленные свидетельства, которые слишком сильно превосходят то, что можно было бы приписать человеческим существам» (CW 9i, параграф 159).

Мы также можем наблюдать за нормально развивающимися младенцами, когда они слишком рано попадают в тиски отчаянной тревоги, связанной с ощущением голода, за младенцами, которые постепенно становятся менее тревожными и злыми, когда они уже неоднократно переживали опыт удовлетворения их голодных, требовательных и завистливых атак. Пациентам, которые отчаялись освободиться от ненависти, может быть необходима длительная работа. Они чувствуют себя переполненными ненавистью к, казалось бы, неуступчивой матери-аналитику и ужасом, что она будет ненавидеть их за то, что они ненавидят её.

Фантазии, возникающие у таких пациентов, принимают крайне радикальные формы. В двух случаях, с двумя разными пациентами, мне потребовалось немного больше времени, чем обычно, чтобы открыть им дверь, когда они пришли. Одна из них, женщина, сказала, что в эти мгновения она представила меня лежащей на полу в кабинете, умершей в результате сердечного приступа. Другой, мужчина, представил, что мой муж погиб в автокатастрофе, а мне пришлось уйти. В другой раз пациент-мужчина фантазировал, что он умрёт от сердечной недостаточности лёжа на кушетке, что, как он надеялся, создаст для меня самую сложную из всех ситуаций, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Это произошло на следующий день после того, как он озвучил как грубо идеализированное описание меня, так и свою жалкую зависть, сказав: "У вас действительно хорошее, сбалансированное, внутреннее самоощущение, вы верите в себя. А я - нет". Я сказала ему, что рассматриваю воображаемый "сердечный приступ" в контексте данной сессии как суицидальную фантазию самонаказания после завистливой атаки с его стороны накануне, и что он также говорит мне, что он достаточно живой, чтобы наброситься на меня таким образом и предъявить свой голод. На что он ответил: «Да! Я буду нападать, и нападать, и снова нападать! Я очень голоден!» На следующей неделе атмосфера между нами изменилась. У него возникло чувство, что есть "мы", и он вспомнил некоторые из предыдущих позитивных фаз анализа. Он печально улыбнулся, когда пришёл, став более мягким. И ему даже удалось пошутить. 

В терапии с такими пациентами не стоит пытаться сократить длительный процесс проработки переживаний неудовлетворенного нарциссизма или образов, связанных с ними. Снова и снова проекции переноса и контрпереноса, когда они прояснялись, показывали, как нехватка живого отклика и позитивной реакции матери в значительной степени способствовала тому, что у пациента было не только плохое представление о себе на сознательном уровне и грандиозное и высокомерное на бессознательном, но и активно негативное. Именно тогда, когда это атакующее представление брало верх, структуры, формирующие анализ, переживали наибольшее напряжение. Все пациенты, о которых я говорю, были либо чрезвычайно чувствительны даже к самым незначительным изменениям в окружающем мире, таким как мой внешний вид или обстановка комнаты, либо они защищались от того, чтобы их чувствительность стала очевидной. Каждый из них по-своему использовал всё, что попадалось под руку, чтобы продемонстрировать, насколько неадекватно, по их мнению, я к ним отношусь и насколько невозможны какие-либо изменения. Все было настолько плохо, насколько это возможно, всегда было и всегда будет. Времени больше не было, был только вечный ад. Переживание такого интенсивного отчаяние стало возможно только благодаря накопленному опыту анализа, из которого они постепенно узнали, что изменения, время и развитие существуют. Они начали осознавать чередование ада и рая. Затем, со временем, амплитуда между этими полярностями значительно сократилась.

И у пациента, и у аналитика есть свои собственные личные и реальные Я, которые сформировались на базе первичного телесного опыта психосоматического единства. Самость — это понятие, которое наилучшим возможным образом описывает чувство собственного Я, необходимое каждому человеку, если он хочет на благо себе использовать, то, что он получает от других людей – идентификации, и не быть введенным в заблуждение относительно того, кто он есть. У него должны быть границы и ощущение этих границ, прежде чем он сможет идентифицироваться здоровым образом. Если мать не отделила себя от образа другого человека, к которому она испытывает сильную амбивалентную привязанность, то она не сможет передать младенцу ощущение границ, инаковости, индивидуальности и единственности. И тогда она связывает младенца ложной близостью, основанной на её бессознательной идентификации с собственным покинутым Я, которое она спроецировала на младенца. В результате этого младенец оказывается сильно перегруженным. Гневная депрессия матери переживается им в младенчестве и детстве так, как будто бы это была его собственная способность нападать, побеждать и быть побеждённым. Каждый из нас в своём изначальном недифференцированном либидо обладает потенциалом использовать его позитивно или негативно (переживая мир как дающий нам насыщающую пищу или убийственный яд, любовь или ненависть, жизнь или смерть и так далее), но младенец, чья мать находится в депрессии, чрезмерно развивает свой негативный потенциал. Потребность младенца обнаружить разницу между отчаянным одиночеством и позитивной обособленностью не удовлетворяется матерью, которая сама не смогла этого сделать. Такая мать предлагает младенцу модель, в которой гораздо больше плохого, чем хорошего, по сравнению с моделью (или образом) человека, который обнаруживает, что Я содержит и то, и другое, и что любящие, конструктивные силы могут победить деструктивные.

Вопросы техники и контрпереноса

Вопрос о том, где находится самая мощная сила патологии для каждого конкретного пациента, может повлиять или не повлиять на ход анализа. Насколько важно, придаёт ли аналитик большое значение (в размышлениях, которые он не сообщает непосредственно пациенту) предполагаемому влиянию непроработанной утраты матери, или же он принимает другой курс, уделяя большее внимание автономным образам пациента? Насколько это влияет на процесс исцеления, на развитие примиряющих и интегрирующих сил, на потенциал пациента для продолжения самоанализа и дальнейшего улучшения личных отношений после расставания с аналитиком, если в ходе анализа фокус внимания концентрировался на одном подходе к проблеме, пренебрегая другим? Или же самым мудрым курсом является работа без каких-либо рамок теории вообще, без модели, связанной с какой-либо группой или школой?

Здесь можно предложить лишь предварительные ответы. Несколько пациентов создавали образы совершенно исключительной силы. Но проекции переноса были очень сильными, независимо от того, было ли много или мало образов. Непроработанный траур матери, как мне показалось, всё ещё оказывает патологическое влияние, поэтому я считаю, что одного внимания к образам недостаточно. Я заметила, что интроецированный образ депрессивной матери становился более податливым для анализа в те моменты, когда я сама находилась в депрессии или считала, что пациент находится в депрессии. Анализ становился более напряжённым. Тогда мне было важно попытаться понять, с какими потерями или личными неудачами я ещё не столкнулась, не оплакала и не приняла. Было бы защитной идеализацией считать себя полностью индивидуализированной или настолько свободной от личных эмоций, чтобы полагать, будто от меня к пациенту не просачиваются никакие аффекты.

Интеграция теневого материала происходила тогда, когда я могла опираться на интуицию, память и проверенные временем теоретические концепции, чтобы прийти к чему-то, что, как я надеялась, можно было бы назвать пониманием. Именно в этом случае знакомство с другими школами анализа и другими искусствами и науками, а также размышления над ними могут оказать большую помощь.

Признание бессилия необходимо, если аналитик хочет избежать вовлечения в проективную идентификацию пациента. Иллюзия всемогущества должна быть разрушена. Будучи сама родителем, я обнаружила, что переживание досады или тревоги в отношении моих детей могут иногда вторгаться и заставлять меня ассоциироваться (в частном порядке) с возможно похожими переживаниями пациента. Полезно, однако, то, что в моей профессиональной персоне они склонны видеть то, что даёт им возможность переживать меня как своего рода отца для них. Ни у кого из тех, о ком я говорю, не было такого отца, который бы хорошо справлялся со своими отцовскими задачами - он был либо физически, либо психологически недоступен для них. Большинство этих пациентов часто осуществляли отцовский перенос, который сначала обязательно был негативным, но постепенно (не всегда последовательно) становился позитивным. Такой перенос был полезен в обоих своих проявлениях. Атаки на отца, которого возненавидела мать, можно было распознать в атаках на меня или нападках на самих себя. А сновидения и фантазии также предоставляли соответствующие свидетельства. Нападки мужчины-пациента на самого себя провоцируют во мне злость на себя. И, я полагаю, так чувствует себя отец, когда беспокоится о том, достаточно ли хорошим отцом он является для своего сына.

Будучи матерью в переносе, я обнаружила, что наиболее часто испытываемым контрпереносным аффектом (более частым, чем гнев) является аффект отчаяния, с преобладанием защитного расщепления аффекта. Одна пациентка, в частности, вобрала в себя большую дозу отчаяния, проецируемого её матерью, которая, похоже, не замечала своих собственных патологических установок. У матери и дочери негативный анимус был очень сильным. В контрпереносе я проживала фазы потери уверенности в себе, и временами я чувствовала, что не являюсь подходящим аналитиком для неё.

Адекватно работающий союз между самостью и эго-структурами у аналитика необходим для лечения пациента, который защищается от развития эго, буквально стирая себя с листа, что может доходить до полного разрушения. Я вспоминаю сон одной из моих пациенток: она смотрела в зеркало и не видела никого и ничего. Через некоторое время она оказалась в расстроенных чувствах и заговорила о моём приближающемся отпуске. Она описала, как я "растворяюсь в воздухе" при мысли о том, что я буду в отъезде. Если она не может представить себе, что я нахожусь в определённом и знакомом ей месте, значит, у неё не возникает никаких образов вообще. Она не может примирить ужас и надежду. Родительские образы для неё не столько негативны (например, ненависть, страх или презрение), сколько опасны тем, что они полностью исчезают в трудные моменты. Я не знаю, существуют ли они сами по себе и поэтому она переживает их исчезновение как нечто происходящее с ней, или же у неё есть ещё не полностью осознанный гнев против них, так что бессознательно это именно она заставляет их исчезнуть.

С точки зрения повседневной работы с пациентами, мой опыт показывает, что если я интерпретирую то, что они активно стирают и разрушают, это подпитывает их способность развиваться на стороне эго и подниматься над пучиной опасностей, сопутствующих таким имаго. Главный критерий, которым я руководствуюсь, — это попытка говорить в переносе таким образом, чтобы способствовать развитию их потенциала для переживания себя как личности, подчиняющейся определенным силам, но не полностью находящейся в их власти.

Когда пациент начинает чувствовать себя личностью, он будет отдавать должное и индивидуальности другого человека. Когда процесс исцеления идёт полным ходом и старое имаго mater dolorosa (скорбящей матери) утрачивает власть, а её интроект становится менее удушающим, тогда в сновидении или фантазии появляется примиряющий символ. Например: Сновидец смешивал напиток на вечеринке для своей сестры, жены и дочерей; напиток состоял из молока и спермы. Также на вечеринке, в проходной комнате, находились его коллеги. 

Спустя несколько месяцев я наткнулась на тот фрагмент в «Символе превращения в Мессе», где Юнг объясняет отрывок из алхимического текста Симона Мага, который цитирует Elenchos Ипполита: «Будучи основой бытия, сила эта предстает как страсть к порождению, бьющая из огненного источника. Огонь соотносится с кровью, которая «создана теплой и красноватой наподобие огня». В мужчине кровь превращается в семя, в женщине — в молоко. Действующий в семени и молоке принцип превращается в отца и мать».  [CW 11, параграф 359]. Сновидец не читал эту работу Юнга. 

Его сон показывает, во-первых, использование пациентом телесных образов; во-вторых, его желание примириться и обрести гармонию с некоторыми близкими женщинами, которых он обычно наделял различными проекциями анимы; и в-третьих, желание, чтобы между его самоощущениями себя как сына своих родителей, как семьянина и как работника была лучшая внутренняя согласованность, чем раньше. В то время особенности переноса и контрпереноса внесли значительный вклад в появление этого сновидения, и их сочетание с символами в нём предвещало новую фазу развития.

Целенаправленная природа инстинктов высвобождает целительные и творческие символы, поскольку в аналитическом лечении пациент соприкасается со своей способностью соединять сознательный разум с процессами из бессознательного. Этой способностью обладает он сам: аналитик является лишь помощником, наподобие алхимической сестры. 

Атаки зависти и завистливые атаки

Течение потока примиряющих символов часто приостанавливается в тот момент, когда возобновляются завистливые атаки на аналитика. За стадией голодной зависти (Hubback, 1972) следует вторая стадия порочащей зависти. Язвительность, презрение и цинизм – все эти эмоции в разных своих проявлениях присущи той стадии, на которой "младенец в пациенте" пытается освободиться от своих глубоко укоренившихся страхов, связанных с возможным повторным переживанием оставленности.

Бывает, что новый приступ зависти возникает в фантазии или в сновидении именно тогда, когда казалось, что достигнут реальный прогресс. Например, для одного из пациентов отсутствие моей машины на обычном месте на улице "означало", что я уехала развлекаться с кем-то другим, кого я считала более привлекательным, чем он. Другому пациенту приснилось, что он встретил меня на пороге моего дома, когда я уходила, элегантно одетая, с надменной афганской борзой, которая свирепо оскалила зубы, а я при этом не обратила на него никакого внимания. 

Пациент, который совершал завистливые атаки на аналитика, как на актуального представителя некогда могущественной матери, постепенно приходит к осознанию характера образов в таких сновидениях и фантазиях и обнаруживает способы примирить враждующие эмоции. Когда речь идёт о работе с таким пациентом, мы можем обратиться к работе Юнга, которая носит название «Об архетипах, в связи с понятием Анимы», где есть следующее оптимистичное замечание: «Проекция прекращается в тот момент, когда она становится сознательной, то есть, когда её содержание воспринимается как принадлежащее субъекту». Но в сноске к этому абзацу говорится следующее: «Конечно, бывают случаи, когда, несмотря на кажущуюся достаточную проницательность пациента, реактивный эффект проекции не прекращается, и ожидаемого освобождения не происходит. Я часто замечал, что в таких случаях значимые, но бессознательные содержания всё ещё связаны с носителем проекции. Именно эти содержания поддерживают действие проекции, хоть она, казалось, и была признана». [CW 9i, параграф 121].

Заключение: Mysterium Coniunctionis

Разобщение между духом и материей, о котором Юнг много писал в последней главе Mysterium Coniunctionis, сравнима с разобщением между образами родителей, царящим во внутреннем мире некоторых пациентов, описанных здесь. Другие пациенты не могли установить контакт ни с одним образом любящих родителей, и менее мрачные образы жизни начали возникать у них постепенно в ходе анализа. В начале статьи я использовала понятие coniunctio для обозначения того способа исцеления расщепления, который, по моему мнению, должен - если это возможно - предложить терапевт депрессивным пациентам. Мой тезис заключается в том, что через перенос/контрперенос можно передать психологическую способность к coniunctio от аналитика к пациенту. Это положение можно сформулировать в юнгианских терминах как предоставление coniunctio архетипического статуса, чтобы можно было постулировать констелляцию этого архетипа в пациенте для активации его способности двигаться от разобщённости к внутренней гармонии, или интеграции - интеграции имаго отца и матери. Размышления Юнга о духе и материи в Mysterium Coniunctionis, как мне кажется, здесь применены. Другие его работы, например, "Символ превращения в Мессе" и "Трансцендентная функция", также предлагают контекст и основу для этой темы.

Точная оценка глубины и степени разобщенности требует большой работы. Это отсылает нас к высказыванию Юнга о том, что "для того, чтобы привести в действие архетип единства, необходима сознательная ситуация беспокойства" (CW 14, параграф 772). Затем, в Эпилоге, он спрашивает, может ли психолог освободиться от антагонистических сил, или ему лучше "признать их существование... привести их в гармонию и из множества противоречий создать единство, которое, естественно, не придёт само по себе, хотя и может - de concedente - благодаря усилиям человека" (там же, п. 791).

Меня неоднократно поражало именно это - большое и мощное "человеческое усилие", которое пациент вкладывает в терапевтическую работу на этом трудном этапе. Он или она часто пребывает в состоянии депрессии, испытывает злость и болезненные переживания, или же снова демонстрирует амбивалентное отношение ко мне. Аффект в сновидениях и фантазиях либо болезненный, либо расщеплённый. Например, одному пациенту, который восстанавливался после тяжёлой шизоидной депрессии, приснилась родительская пара в машине, под которой тлел огонь, возможно, бомба, и сновидец/сын спас их как раз перед тем, как взорвался бензобак. От него требовалось присутствие разума-эго, а также теплота чувств по отношению к родителям. Сны женщины-пациентки в течение многих месяцев развивались вокруг образов безграничного моря; позже эти образы воды изменяли свои формы и становились уже не такими безграничными, вместе с чем снижалось её ощущение изоляции и безымянного ужаса. Параллельно с этим начинали появляться образы, в которых присутствовали островки безопасности, места или ситуации, где были квадратные ограждения или окружности, потенциальное сближение, возможное coniunctio. Много месяцев спустя снова появились образы бескрайнего моря, серости, уходящей в бесконечность. Необходимо было снова приложить значительные усилия. Хотя море не имело границ, в миске на кухонном столе лежал рыбный паштет для приготовления бутербродов: хлеб из земли, рыба из моря - современное coniunctio.  

Coniunctio и гармонизация внутренних образов вряд ли произойдет, если аналитик не обнаружит в себе способность грамотно сочетать отзывчивость и выставление границ. Если аналитик сохранит ощущение собственного Я, он сможет стать представителем союза пары противоположностей во внутреннем мире. Если он не может реагировать из своего собственного чувства исцелённого Я, имаго не соединятся настолько хорошо, чтобы исцеление пациента базировалось на достаточно прочной основе.

Последняя глава Mysterium Coniunctionis — это настоящая сокровищница. Взять, к примеру, фразу: «адепт создаёт систему фантазий, которая имеет для него особый смысл» (там же, п. 694). «Алхимики называли своё nigredo меланхолией, "чернее черной ночи", недугом души, смятением и т.д.» (там же, п. 791). «Для него [адепта] было чрезвычайно важно иметь благоприятного знакомого в качестве помощника в его работе». Этот "знакомый"-аналитик сам знает, что nigredo, mortificatio, separatio и divisio предшествуют coniunctio. Иллюстрации из Rosarium Philosophorum и их использование Юнгом в «Психологии переноса» (CW 16) не всегда просто связать с клиническим материалом так, чтоб это выглядело естественно. Можно поддаться первоначальному очарованию Rosarium Philosophorum, но в повседневной работе он мало применим. Когда к этой и другим работам Юнга в области психологии алхимии возвращаются - возможно, снова и снова, и за это время происходит определённое развитие, - тогда появляется возможность применять их для понимания клинического взаимодействия с пациентами, чей опыт переживания родительских имаго в значительной степени ответственен за расщепление.

Mysterium Coniunctionis отсылает нас к работам алхимиков, живших, в общем, в тот же период, что и те люди, которых изучала историк Фрэнсис Йейтс, чьи исследования теперь являются неотъемлемыми спутниками студентов, изучающих работы Юнга по алхимии. Оба автора писали в принципе об одних и тех же людях: Рамон Лулл, Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола, Корнелий Агриппа, Парацельс, Джордано Бруно, Джон Ди, Христиан Розенкрейц и Роберт Фладд. Поиск гармонии был движущей силой для многих мыслителей пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого веков, людей, ведущих активную общественную жизнь, а также философов. Параллель между архетипической тоской по гармонии и исследованиями алхимиков придаёт дополнительную значимость внутренним поискам coniunctio депрессивных пациентов. Мне лично бывает очень интересно и радостно, когда я обнаруживаю схожие линии наблюдений, мыслей и интуиции в различных областях искусства и наук. В то же время необходимо принимать во внимание различия между ними и не перебарщивать с аналогиями. Кроме того, существует опасность начать руководствоваться упрощённым представлением о том, что "история повторяется".

Примиряющие символы должны быть живыми для каждого из нас. Конкретный пациент может не проявлять склонности к установлению живой связи с мифологиями, или периодами истории, или конкретными видами искусства, которые привлекают его аналитика. Подробное описание клинического использования амплификации, возможно, помогло бы тем аналитикам, которые опасаются приводить свои собственные культурные ассоциации, боятся, что они могут помешать развитию образов пациента или помешать их потенциальному течению. Я не думаю, что я существенно помогла пациентам продвинуться вперёд, когда пробовала открыто использовать амплификацию. Скорее, я обнаружила, что неявное предложение концентрированного экстракта (если можно так сказать), извлечённое из моих попыток достичь внутренней гармонии и работы, проделанной над расщеплением и другими защитами, может стать именно тем, чем будет питаться депрессивный пациент, который когда-то был ребенком депрессивной матери, и что он сделает своим собственным. Это психология соединения, которую необходимо понять и оценить по достоинству.

Источники: 

Fordham, M. (1974). Defences of the self. Journal of Analytical Psychology 19:2.
Gordon, R. (1980). Narcissism and the self: who am I that I love? Journalof Analytical Psychology 25:3.
Hubback, J. (1969). The symbolic attitude in psychotherapy. Journal of Analytical Psychology 14:1.
Hubback, J. (1972). Envy and the shadow. Journal of Analytical Psychology 17:2.
Humbert, E. (1980). The self and narcissism. Journal of Analytical Psychology 25:3.
Jacoby, M. (1981). Reflections on Heinz Kohut’s concept of narcissism. Journal of Analytical Psychology 26:1.
Kalsched, D. (1980). Narcissism and the search for interiority. Quadrant, 13:2.
Ledermann, R. (1982). Narcissistic disorder and its treatment. Journal of Analytical Psychology 27:4.
Schwartz-Salant, N. (1982). Narcissism and Character Transformation. Toronto: Inner City Books.

Переводчик: Натэла Ханэлия (аналитический психолог, преподаватель МИП) 

Редактор: Александр Пилипюк (аналитический психолог, преподаватель МААП, МИП)